Впрочемъ, ужасы современной „нѣмецкой“ войны могутъ подѣйствовать не только на женскіе нервы; даже сами нѣмцы не выдерживаютъ! Примѣромъ этому можетъ служить слѣдующій случай, разсказанный однимъ офицеромъ-очевидцемъ:

„Послѣ боя подъ Инстербургомъ, войска наши, занявъ этотъ городъ, расположились въ немъ на ночлегъ. Я со взводомъ солдатъ несли на окраинѣ сторожевую службу.

Ночь была прекрасная луна освѣщала красивую холмистую мѣстность, манилъ къ себѣ бліизлежащій лѣсъ; тишина была такъ отрадна послѣ грома долгаго кровопролитнаго сраженія!

Какъ бы боясь нарушить тишину волшебной ночи, солдаты почти не разговаривали между собою,—лишь изрѣдка шепотомъ перекидывались нѣсколькими словами о впечатлѣніяхъ минувшаго боя.

Прошло около часа. Вдругъ воздухъ прорѣзалъ дикій крикъ, исходившій, по видимому, изъ лѣса, а затѣмъ послышалось пѣніе. Мы всѣ повскакали съ мѣстъ такъ необычно было слышать пѣсню тамъ, гдѣ такъ недавно ручьями лилась кровь.

Пѣніе продолжалось. Голосъ былъ мужской,—грудной, красивый, сильный. Только пѣлъ онъ что-то несуразное. То стройно лились знакомыя, мощныя аріи, то вдругъ слышенъ былъ веселый мотивъ, то грохоталъ дикій, какой-то лающій смѣхъ. Голосъ звучалъ одинаково—пѣвецъ, слѣдовательно, находился на одномъ мѣстѣ.

Солдаты долго слушали. Наконецъ, двое поднялись и попросили разрѣшенія „пойтитъ, поглядѣть на его“. Я разрѣшилъ. Солдаты ушли. Пѣвецъ все не умолкалъ.

Прошло минутъ пятнадцать. Вдругъ голосъ смолкъ, наступила полная тишина, но черезъ нѣсколько минутъ пѣніе и смѣхъ послышались снова. Я не вытерпѣлъ—и самъ пошелъ къ лѣсу. Скоро я увидѣлъ картину, забыть которую никогда не смогу.

У ствола дерева стоялъ человѣкъ въ изорванномъ платьѣ нѣмецкаго офицера. Обративъ красивое, бритое, какъ у актера лицо, къ лунѣ, онъ пѣлъ... Крупныя слезы безпрерывно катились изъ его глазъ. Мои солдаты стояли невдалекѣ и тихо шептались между собой.

Пѣвецъ какъ будто не замѣчалъ насъ. Сильно жестикулируя и заливаясь горючими слезами, онъ пѣлъ безсвязными словами, посылая небу жалобы, на какое-то, повидимому, очень большое горе.

Мы подошли ближе, совсѣмъ вплотную. Онъ умолкъ на секунду, уставившись на насъ огромными, страдальческими глазами. Затѣмъ онъ снова запѣлъ...

Не могло быть никакого сомнѣнія—передъ нами стоялъ сумасшедшій...

— Я Тангейзеръ,—разобралъ я изъ его безсвязнаго пѣнія;— моей Елизаветы мнѣ не вернуть...    

Это имя онъ повторялъ много разъ. Мы пробовали увести его изъ лѣса, но онъ злобно рычалъ на насъ й даже началъ кусаться. Пришлось уйти и оставить его тамъ одного.

Долго еще слышно было кошмарное пѣніе. Скоро оно стало утихать. „Тангейзеръ“ удалился...“