Бой подъ Орлау-Франкенау былъ однимъ изъ самыхъ длительныхъ и жестокихъ. Объ этомъ сраженіи подробно разсказываетъ подполковникъ Л., принимавший въ немъ участіе и получившій тамъ тяжелую рану. За свою сорокалѣтнюю жизнь этотъ подполковникъ успѣлъ сдѣлать три компаніи: китайскую, японскую и эту, послѣднюю. Насколько японцы, по его словамъ, мастера и рыцари войны, настолько нѣмцы—механическія куклы и животныя...

— „Я былъ какъ разъ въ центрѣ авангардныхъ линій тѣхъ полковъ, которые шли въ бой подъ Орлау-Франкенау,—разсказываетъ подполковникъ: — Двигались мы подъ страшнымъ огнемъ и градомъ шрапнели, которая выбивала людей, какъ градъ выбиваетъ хлѣбныя нивы. А мы все шли и шли. Времени точно не существовало. И странно было, когда солнце вдругъ оказалось на закатѣ, между тѣмъ какъ мы вышли рано утромъ...

Въ увлеченіи мы не замѣчали, что далеко продвинулись впередъ.Я сильно опередилъ мой полкъ, а съ лѣвой стороны у меня очутилось отбившееся за нами правое крыло другого полка со своимъ знаменемъ. Офицеры этого полка были перебиты, и знамя переходило изъ рукъ въ руки.

Неподалеку отъ меня вдругъ упалъ солдатъ, въ рукахъ у котораго было прострѣленное и выпачканное кровью знамя. Я подхватилъ стягъ и надѣлъ его на пику; бѣжавшіе рядомъ со мною, цѣловали его, чтобы потом броситься умереть. Не только прикосновеніе къ знамени, но самый видъ его зажигалъ ихъ, какъ пламя. И сами они вспыхивали послѣднимъ пламенемъ и творили чудеса.

Надо было выбить непріятеля изъ окоповъ—и мы выбили его, заставивъ принять рукопашный бой. Нѣмцы—не японцы, они боятся штыка и бѣгутъ отъ него. Но у нихъ было еще средство защиты передъ бѣгствомъ, котораго не было у насъ: ручныя гранаты. Они стали бросать въ насъ эти гранаты, которые, разрываясь, производили страшныя опустошенія въ наших рядахъ...

Я бѣжалъ со знаменемъ и кричалъ:

— Впередъ!.. За мной!..

И въ то же время я слышалъ ясно, какъ ругались наши солдаты, и нѣмцы ругались тоже и даже находили время обвинять насъ въ томъ, что это мы затѣяли войну. Они вѣрили подлому обману и проклинали насъ, въ то время какъ должны были проклинать своего кайзера...

И вдругъ я почувствовалъ ясно, какъ нога у меня какъ будто загорѣлась и сразу отяжелѣла, и я въ первый разъ ясно услышалъ запахъ паленаго и крови, своей собственной крови, которая потекла въ сапогъ, наполняя его липкимъ тепломъ...

Когда я уже падалъ—пруссакъ ударилъ меня въ голову прикладомъ. Но и падая, я не забывалъ о знамени: я прижалъ его къ себѣ вмѣстѣ съ остріемъ пики и, упавши, почувствовалъ, какъ оно накрыло меня съ головой. Въ ту-же самую минуту чья-то рука выхватила его у меня. Я взглянулъ: слава Богу, рука русскаго солдата! Но этотъ солдатъ тутъ-же упалъ, рядомъ со мною. Я повернулся, чтобы подползти къ нему, и мнѣ казалось, что я быстро перебираю руками и ногами. Между тѣмъ, я оставался на одномъ мѣстѣ. По счастью, я увидѣлъ, какъ другой, тоже русскій, солдатъ схватилъ это знамя и передалъ его дальше стоящему, а самъ въ ту же минуту рухнулся на земь. Взорвавшаяся ручная граната, которая убила его, подняла столбомъ пыль и кровь, которыя залѣпили всего меня и засорили глаза. Прочистивъ вѣки, я увидѣлъ, что знамя было уже далеко отъ вражескихъ рукъ...

Оглядѣвшись по сторонамъ, я заметилъ, что лежу въ картофельномъ полѣ; неподалеку отъ меня стояла группа небольшихъ деревьевъ, направо темнѣла деревушка, а за деревьями виденъ был мостъ надъ ярко блестѣвшей отъ закатывавшегося вечерняго солнца рѣкой

Одновременно съ этимъ я увидѣлъ нашихъ, которые теперь уже опередили меня и двумя далеко разошедшимися, одна отъ другой колоннами гнали также раздвоившуюся массу враговъ, бѣжавшихъ подъ все увеличивавшимся угломъ. Такимъ образомъ, мы, упавшіе въ центрѣ, оказывались позади, и позади же оказывался и непріятельскій центръ, въ которомъ также оставалось немного людей...

Я не могъ оглянуться и ждалъ, что подоспѣютъ наши санитары и подберутъ раненыхъ, въ томъ числѣ и меня. Но санитары не шли“...

Дальше подполковникъ разсказываетъ о тяжелой ночи, проведенной имъ на полѣ сраженія среди мертвыхъ и раненыхъ:

—    „Ступня ноги у меня была разбита совсѣмъ и держалась лишь на одномъ мускулѣ. Такъ какъ шашка моя выпала у меня изъ рукъ при моемъ паденіи—я старался ножнами повернуть ногу на мѣсто. Мнѣ это, однако, не удалось сдѣлать...

Во время этой возни съ ногой я услышалъ крики прус-саковъ:

—  Er ist hier! Er ist noch nicht gestorben!..

Нѣсколько рукъ съ винтовками и револьверами протянулись ко мнѣ. „Неужели они меня добьютъ?“—съ ужасомъ подумалъ я. Но тотчасъ-же услыхалъ повелительное: Halt!

И руки, грозившія мнѣ смертью, опустились, а затѣмъ ко мнѣ подошелъ прусскій офицеръ и прогналъ черезчуръ разсвирѣпѣвшихъ солдатъ. Когда онъ наклонился ко мнѣ—я увидѣлъ уже не молодого человѣка съ бѣлокурыми усами и бородой, съ лицомъ не того противно солдатскаго типа, который видишь у большинства пруссаковъ. Сразу ясно было, что онъ—запасной; впослѣдствіи оказалось, что онъ былъ изъ учителей.

Онъ прежде всего спросилъ—нѣтъ-ли у меня чего-нибудь поѣсть. Его солдаты пришли сюда съ нимъ съ тою-же цѣлыо поискать у русскихъ чего-нибудь съѣстного. Они не ѣли три дня.

Я сказалъ ему, что у меня есть хлѣбъ и консервы въ сумкѣ, которая была подо мною. Онъ все это досталъ и, сидя предо мною на корточкахъ, рядомъ со своимъ унтеръ-офицеромъ, сопровождавшимъ его, они стали уничтожать съ страшной жадностью мой запасъ.

Я тоже не тратилъ даромъ времени. Отстегнувъ ремешокъ отъ сумки, я попросилъ разрѣзать мнѣ голенище сапога, что унтеръ-офицеръ, дожевывая послѣдніе куски, и сдѣлалъ очень осторожно. Когда нога была до нѣкоторой степени освобождена—кровь хлынула изъ голенища. Чтобы не истечь кровью, я перетянулъ ногу выше колѣна ремешкомъ, а офицеръ, подкрѣпивъ свои силы, глотнулъ изъ своей фляжки спирта, который у нѣмцевъ даже солдаты имѣютъ вмѣсто воды, и своимъ полотенцемъ перевязалъ мнѣ ногу.

Послѣ этого они заявили мнѣ, что должны отобрать у меня оружіе и опять повторили, что напрасно русскіе затѣяли эту войну. Чтобы не ссориться съ ними, я не сталъ оспаривать этой лжи, да и не въ силахъ я былъ разговаривать. Усталость одолѣвала меня.

Ни часовъ, ни денегъ, бывшихъ у меня, они не взяли что было рѣдчайшее проявленіе благородства среди нѣмцев и пожелавъ мнѣ скорѣе дождаться санитаровъ, офицеръ ушел оставивъ около меня унтеръ-офицера, пока не уйдутъ съ поля прусскіе солдаты.

Унтеръ-офицеръ нѣкоторое время сидѣлъ около меня на корточкахъ и въ наступающихъ сумеркахъ, со своей высокой каской, опущенной головой и длиннымъ носомъ походилъ на какую-то сказочную большую сонную птицу.

Но вотъ, прусскіе солдаты должно быть ушли. Въ полѣ стало тихо-тихо. Пруссакъ медленно поднялся, накрылъ меня шинелью, можетъ быть, думая, что я уже умеръ и медленно удалился. А можетъ быть, ему просто стало жутко наединѣ съ тяжело раненнымъ чужимъ среди этихъ труповъ, наваленныхъ одинъ на другой и валявшихся въ самыхъ страшныхъ и неправдоподобныхъ положеніяхъ...

Я остался одинъ, совсѣмъ одинъ, такъ какъ нельзя-же было считать за кого-нибудь эти трупы, лежавшіе кругомъ какъ срубленный лѣсъ.

Съ наступленіемъ сумерекъ все стало затихать. Изрѣдка выстрѣлы еще прорывали воздухъ, но гулъ движенія походилъ уже на смутный шумъ успокаивающегося моря. Померкла заря на стволахъ деревьевъ, на рѣкѣ и на небѣ.

Наконецъ, растаяли послѣдніе отголоски военнаго гула— и тогда я услыхалъ стонущій голосъ со стороны.

Послышался продолжительный стонъ и жалобный голосъ: :

— Ой, Господи, Господи! Есть-ли тутъ хоть одинъ живъ человѣкъ?

Я отозвался и назвалъ себя. Раненый обрадовался.

— Ваше высокобродіе, не могите-ли дать мнѣ испить?

— Самъ, братецъ, пить хочу, да повернуться нѣтъ силъ..

А повернуться было даже необходимо—какъ разъ подъ головою у меня лежалъ убитый солдатъ, и это было тяжело и непріятно. Поднявъ руку, я наткнулся на что-то твердое. Баклажка! Можетъ быть, съ водою?..

Съ страшными усиліями я пытался отстегнуть ее—и не могъ. Отрѣзать было нечѣмъ—ножикъ забрали нѣмцы, какъ  оружіе, вмѣстѣ съ саблей и револьверомъ. Потомъ я потянулся къ баклажкѣ губами, кое-какъ добрался, открылъ—пусто!.. ! А солдатъ, обрадованный тѣмъ, что есть кому его слушать, застоналъ снова, заскулилъ:

— Моченьки нѣтъ терпѣть, вашескобродіе. Кровью истекаю...

Со стороны деревни вдругъ сталъ доноситься шумъ, котораго я сначала не понималъ. Но вотъ, стоявшее надо мною облако чуть-чуть засвѣтилось: пожаръ! Горѣла деревня. Издали послышался трескъ и гулъ горѣвшихъ домов, запахло гарью и дымомъ.

И въ ту же минуту я услышалъ сдержанные голоса позади себя. Раненый солдатъ вскрикнулъ:

—  Вашескобродіе, идетъ кто-то!.. Не наши-ли?.. Ой, моченьки моей нѣту!..

Но это были не наши, а нѣмецкіе мародеры. Можетъ быть,  тѣ самые солдаты, которыхъ заставилъ уйти отъ меня офицеръ.

Я испугался, что стоны солдата привлекутъ ихъ вниманіе и они найдутъ меня. Но усилившейся трескъ горѣвшей деревни должно быть заглушалъ его жалобы и стоны. Возможно, что и онъ самъ, узнавъ враговъ, затихъ и притаился...

Я видѣлъ, какъ мародеры наклонялись надъ солдатами обшаривали ихъ. Продѣлывали они все это очень быстро и тревожно.

— Wo ist diese officier? — услышалъ я невдалекѣ ихъ шопотъ и весь сжался отъ страха: сейчасъ убьютъ и ограбятъ!..

Торопливо шныряли они среди труповъ, ища меня. Но солдатская шинель, которой накрылъ меня германскій унтеръ-офицеръ, спасла меня. Я притворился мертвымъ и слыхалъ, какъ они быстро шмыгнули мимо...

Затѣмъ все стихло, кромѣ треска пожара, зарево котораго уже захватило полнеба...

— Вашескобродіе, а вашескобродіе! — услыхалъ я опять скулящій голосъ:—Живы-ли вы?.. Испить-бы! Хоть-бы капельку водицы!..

Да, хоть-бы капельку водицы!.. Его томленье о водѣ еще болѣе распаляло мою собственную жажду. Но кто могъ дать намъ пить?..

У меня былъ свистокъ, который знали въ моемъ полку всѣ солдаты. Съ большими усиліями я досталъ его и, пренебрегая тѣмъ, что меня могли услышать враги, поднесъ его къ губамъ. Но къ досадѣ моей, на этотъ свистокъ отозвался лишь тотъ-же раненый солдатъ:

— Вашескобродіе, кто-то свиститъ! Не нашъ-ли кто?.. О, Господи, хоть-бы священникъ былъ, а то какъ-же такъ умереть безъ отпущенія!

Я отвѣтилъ, что свисталъ я. Тогда онъ простоналъ и замолчалъ. Это молчаніе протянулось страшно долго. Уже давно настала ночь. Тускнѣло зарево пожара. На небѣ проступили звѣзды. Становилось все холоднѣе, и зубы мои стучали...

Но вотъ я услышалъ тихіе шаги; они приближались не сразу, то ближе, то дальше. Я снова свистнулъ и шаги сразу приблизились.

— Ваше высокобродіе, вы?—раздалось надо мной радостное восклицание—Слава тебѣ Господи, живы!..

Это былъ одинъ изъ моихъ лучшихъ солдатъ—Россовъ...

Раненный солдатъ, услыхавъ  новый голосъ, опять заскулилъ: Братцы, во имя Господа Христа, помогите! Моченьки нѣтъ. Хоть бы глоточекъ водицы!..

— Посмотри, можетъ у кого въ баклажкѣ найдется вода,— сказалъ я Россову.

Тотъ пошелъ искать...

Скосивъ глаза, что-бы посмотрѣть, гдѣ Россовъ, я замѣтилъ, что надъ рѣкой стоялъ туманъ. Между лежавшими темными грудами здѣсь и тамъ трупами кудрявился картофель; туманъ присасывался къ картофельной зелени и оставлялъ на

ней влажный слѣдъ, отчего она казалась въ скудномъ лунномъ свѣтѣ матовой. Только что вставшая луна стояла надъ горизонтомъ круглымъ желтымъ дискомъ, почти безъ блеска я догадался, что начинало свѣтать. Блѣднѣли звѣзды, становилось все холоднѣе... Пожаръ въ деревнѣ прекратился, но сильно пахло гарью, и я радъ былъ этому, такъ какъ при ѣдкомъ запахѣ гари не такъ ясно чувствовался запахъ крови и мертвыхъ человѣческихъ тѣлъ.

Изрѣдка я слышалъ шаги Россова, и наконецъ увидѣлъ его самого. Онъ спокойно ходилъ среди труповъ, живой между мертвыми, иногда наклонялся къ нимъ, искалъ воды и отходилъ, очевидно, не найдя. Я потерялъ надежду, что онъ найдетъ что-нибудь. А вода была такъ близко—стоило только подползти къ обильно увлажненнымъ росою кустамъ и облизывать языкомъ ихъ мокрые листья...

Ко мнѣ стала приближаться огромная тѣнь Россова, принимавшая все болѣеди болѣе ясныя формы.

— Нѣту, вашескобродіе!—сказалъ онъ огорченно:—Ни у кого не нашелъ. Хоть бы капля!..

— А ты попробуй собрать въ манерку росу съ картошки!

— И то!—обрадовался онъ. И тотчасъ-же сталъ проворно стряхивать каплкей за каплей росу съ листовъ въ жестяную кружку...

Скоро онъ, подошелъ ко мнѣ съ манеркой, въ которой набралось росы съ полстакана. Я вспомнилъ о раненомъ, уже переставшемъ скулить, солдатѣ.

— Пойди и дай сначала напиться тому!—сказалъ я Россову.

Россовъ послушался, но пошелъ недовольный. Черезъ минуту онъ возвратился огорченный и какъ-бы даже нѣсколько сконфуженный.

— Померъ, бѣдняга,—доложилъ онъ тихо:—Видно, кровью изошелъ, царство ему небесное...

Россовъ сѣлъ передо мною на короточки и поднесь мнѣ къ губамъ холодную и влажную манерку. Я пилъ, стараясь не стучать зубами о края отъ холода. Пилъ жадно и съ невыразимымъ наслажденіемъ. Даже о томъ, что ногу пекло, забылъ въ это время. .

— Не пропаду! — съ увѣренностью сказалъ я себѣ...

И правда, не пропалъ. Россовъ ушелъ и черезъ четверть часа вернулся съ другимъ солдатомъ, тоже огромнаго роста. Они бережно положили меня на шинель и понесли —головой впередъ.Я указывалъимъ путь, руководствуясь больше догадкой и чутьемъ, чемъ настоящимъ знаніемъ пути.

Разсвѣтало все больше и больше. Вдругъ Россовъ весело воскликнулъ:

— Ваше высокобродіе! А вѣдь, это наши казаки!.. Опускай его высокобродіе! — скомандовалъ онъ солдату.

И не успѣлъ я еще понять и увидѣть, гдѣ и что, какъ онъ изо всей силы свистнулъ въ мой свистокъ.

Послышался вдали стукъ копытъ, и черезъ нѣсколько секундъ къ намъ подскакалъ казачій разъѣздъ.

Такъ какъ на лошадь меня взять было нельзя, а о повозкѣ нечего было и думать, то казаки спѣшились, уступили своихъ лошадей Россову и его товарищу, а сами потащили меня на шинелѣ, какъ на носилкахъ, прикрутивъ ее къ двумъ винтовкамъ“...