Была суббота. Я съ товарищами сидѣлъ въ ресторанѣ: семью свою я отправилъ не на западъ, а на востокъ, къ самой границѣ гдѣ жена имѣла родственниковъ, для того, чтобы поскорѣе совершилось то, чего мы въ тайникахъ души давно и долго мучительно желали. Пили пиво и говорили, конечно,только о войнѣ.

Что-то о ней много пишется, много говорится, да ничего не слышится,—говорю я.

Не успѣлъ я произнести эти слова, какъ въ шагахъ десяти отъ нашего ресторана на улицѣ шлепнулась съ шумомъ и грохотомъ граната. Разорвалась, разворотила мостовую и панель.

А вотъ и слышится,—сказали мы, переживая особое жутко-радостное чувство:—Граната-то, вѣдь, русская...

Бумсъ, бумсъ... продолжало гудѣть въ воздухѣ. Каждый поторопился во-свояси ожидать грядущаго. Было 2 час. дня. Городъ притихъ, но и грохотъ орудій скоро замолкъ, и до слѣдующаго дня ничего не было слышно. Жители опять всѣ понемножку повысунулись изъ своихъ убѣжищъ, а намъ стало даже какъ-то грустно. Неужели пройдутъ мимо? Почему замолкли? Что случилось?.. Ни газетъ, ни телеграммъ, и только невѣроятные слухи, передаваемые будто все знающими евреями. Къ сожалѣнію, многіе изъ этихъ слуховъ, относившіеся къ нашимъ людямъ, оправдались. Сколько ихъ перевѣшали, сколько перестрѣляли!..

Наша тарнопольская тюрьма была переполнена узниками, среди которыхъ находилось немало и русско-подданныхъ, схваченныхъ на пути ихъ возвращенія въ Россію или застигнутыхъ войною въ предѣлахъ Галиціи. Что пришлось пережить этимъ людямъ—трудно описать! Тюремное начальство постоянно грозило перевѣшать ихъ. Никто въ городѣ, а тѣмъ болѣе въ тюрьмѣ, не зналъ о побѣдахъ русскихъ войскъ. Воображеніе невольно рисовало самые невѣроятные ужасы...

Однако, едва я на слѣдующій день пришелъ на бывшее мѣсто моего служенія, въ банкъ, въ подвальныхъ помѣщеніяхъ котораго находились всѣ низшіе служащіе съ ихъ семьями, надъ городомъ опять загрохотало. И вдругъ раскатистое „ура!“.

— Чьи это?—спрашиваю служащего: онъ нѣмецъ, бывшій солдатъ.—„Наши“, говоритъ.—„Плохо“,—думаю—если „наши“ по-твоему, а не по-моему!!.

И съ трепетомъ сердца поднялся наверхъ, чтобы изъ окна пріемнаго зала взглянуть на улицу...

....онъ увлехъ меня въ автомобиль, и мы помчались по ликующимъ улицамъ Тарнополя къ тюрьмѣ, этому послѣднему воспоминанію австро-польскаго гнета.

— Пустите этого человѣка въ тюрьму,—сказалъ я сторожу:—а то сейчасъ придутъ казаки—и завтра вы тамъ будете сидѣть.

Онъ повелъ графа внутрь мрачнаго каземата; какъ добрый геній, открылъ всѣ кельи графъ, и вышли на свѣтъ Божій, благославляя Русскаго Царя и русскую армію тѣ, которые терпѣли въ ней страданія за русскую народность и вѣру отцовъ...

Со входомъ русскихъ войскъ въ нашъ городъ наступило точно Свѣтлое Христово Воскресеніе. Порядокъ образцовый, спокойствіе, радость на всѣхъ лицахъ. Каждый спѣшилъ проявить свои симпатій къ русскому воину. Въ разговорахъ солдатики каждый разъ спрашивали: „А до Вѣны-то далеко?".— Да верстъ 700—говорю. „Ну это ничего. Проѣхали больше тысячи, а это и пройти можно“.—Дай Богъ, дай Богъ,—слышится отовсюду.

— Освободивъ узниковъ, графъ уѣхалъ впередъ. Въ древній Галичъ“,—торопливо сказалъ онъ при прощаніи. Я его больше не видалъ...